Автор:ка благодарит Сельби Дурдыеву и Гульнозу Иргашеву за комментарии к тексту и поддержку в его редактуре, за дружбу через тексты и образы,
Ганну Отчик и Марию Вятчину — за авторство и переводы важных текстов, точность, критичность, открытость и нежность письма, которые стали примером,
коллективы decolonial language и beda.media — за возможность совместного обсуждения текстов Адриенн Эдгар и Нандиты Шармы в рамках Nearby reading group,
Эльмиру Какабаеву и участни:ц курса «Семейная этнография: как деколонизировать свое письмо» набора весны 2025 года — за то, что дали смелость опубликоваться.
И всех перечисленных выше — за со-мышление и возможность учиться.
Мне было девять лет, когда мы переехали из Узбекистана в Россию. Мы — это моя семья: родители, двое старших братьев и я. 1996 год, лето. Осенью мы с братом-погодком пошли в третий класс в школе сибирского поселка на три тысячи человек, хотя мы уже окончили третий класс в Узбекистане. Учителя решили, что мы не потянем программу следующего класса, потому что «школьное образование в Узбекистане хуже». Нашим родным языком был русский, мы не были билингвами, и в нашей смешанной семье по-узбекски говорил только отец.
Опыт миграции в детстве — это рубец через все тело. Тело-рубец. Нет двух половин, через которые проходит рана, есть только рана. Я читала писател:ьниц, живших на границах государств, в смешанных, креолизованных, гибридных культурах, пытаясь найти в их текстах листья-подорожники для своей раны, но их там для меня не нашлось. Глория Анзальдуа пишет, что она и тут и там; но я — и такие, как я, — мы ни там ни тут. Без языка в одной культуре и с языком — насильником другой культуры во рту, мы получили отвержение от обеих.
Я не узбечка и не русская. Мое тело не женское и не мужское. Я мигрант и квир, и эти транзитные идентичности — самое устойчивое, что у меня есть.
Кем этот опыт делает меня в поле деколониального активизма в постсоветском и российском пространстве? Или здесь я тоже неуместна? У меня российское гражданство, но освобождения какой своей земли я могу требовать?
Ведь у меня нет своей земли, а приезжая в Узбекистан, я становлюсь туристом. Туристом на родной земле, в собственной семье.
Продолжающееся российское влияние на политику и экономику Узбекистана и расистская миграционная политика России в отношении мигрантов из Центральной Азии не позволяют говорить о том, что колониальная история отношений России и Узбекистана окончена. В постколониальной ситуации де-юре получивших независимость от метрополии государств де-факто разыгрывается все та же Большая игра, пусть и с обновленным составом участников.
Как пишет Адриенн Эдгар, советская Центральная (Средняя) Азия была полем активного нациестроительства, включавшего в себя изобретение границ, языков, национальностей и закрепление их административно и бюрократически1. Национальные проекты, формировавшиеся снизу, изнутри этнических, языковых, религиозных общностей, как и локальные проекты модернизации культуры и политики, были уничтожены, как, например, джадидизм и исламский феминизм2. Вместо них Советами была навязана единая модель и модерности, и «национальности». Современные страны региона сохраняют те же границы, и, к сожалению, вместо критического пересмотра тех «национальностей», которые были «описаны», а фактически — сконструированы советскими учеными и чиновниками, они продолжают следовать этой традиции.
Это приводит к конфликтам на этнической почве, к территориальным спорам между Узбекистаном, Кыргызстаном и Таджикистаном, к сохранению иерархизации земель и народов, заложенной в советское время.
Так, Таджикская ССР стала отдельной республикой в составе Союза в 1929 году, а до этого находилась в статусе автономной республики в составе Узбекской ССР. Благодаря этому Таджикистан сейчас независимое государство.
А Каракалпакстан несколько раз менял «принадлежность» к более крупным административным единицам: в 1925–1929 годах это была Кара-Калпакская автономная область — административно-территориальная единица Казахской АССР в составе РСФСР, в 1932–1936 годах АО была преобразована в Автономную Республику и в этом статусе входила в состав РСФСР, в 1936–1990 годах — вошла в состав Узбекской ССР, в 1990–1992 годах — непосредственно в состав СССР. В итоге Каракалпакстан остался в составе Узбекистана и фактически лишен политической автономии.
Протесты 2022 года в Нукусе и других городах республики — против поправок к Конституции, которые предусматривали лишение Каракалпакстана статуса автономии и права выхода из состава Узбекистана, — были жестоко подавлены. По официальной версии, 21 человек был убит полицейскими. По оценкам правозащитни:ц, в демонстрациях погибли от 55 до 77 человек3. Трое полицейских были осуждены «за незаконные действия во время демонстраций»4, но никто из отдававших приказы о стрельбе на поражение не понес наказания.
То наследие, которое оставила советская власть в регионе, порождает насилие и сегодня, но акторы этого насилия уже другие. Независимость обернулась не отказом от прежних иерархий, не рефлексией о том, какими могут быть межэтнические и межгосударственные отношения в регионе, а узурпацией власти теми же лицами, кто был ближе всего к ней в Советском Союзе. Усиление национальных государств, нациестроительства и авторитаризма стало горьким ответом на ложь о братских народах и интернационализме — ложь, прикрывавшую имперскую власть и продолжавшуюся колонизацию в СССР.
Есть ли вообще возможность выбора, кроме выбора между империей и национальным государством? Если все вокруг убеждают, что выбора нет, значит, этот выбор просто очень неудобен. Чтобы выйти из этого тупика, достаточно обратиться к истории региона: в Центральной Азии до колонизации Российской империей общности и политические объединения людей строились по другим принципам. Понятия нации в современном его понимании не было. Для многих народов региона важнее была принадлежность к различным родовым и племенным общностям. Были и наднациональные общности — религиозные и культурные. Ислам, арабский и персидский языки, язык тюрки́ — языки литературы и науки — объединяли людей в регионе и за его пределами. Для оседлого населения региона важнее этнической была принадлежность к политическим центрам-ханствам и городам. Для кочевого — связь с землей и маршрутами кочевок.
Российская империя и позднее Советский Союз, с присущей метрополиям одержимостью учетом, структурацией, разделением на категории живых людей и земель, на протяжении всего периода оккупации чертили и перечерчивали границы административных единиц и этнических групп, игнорируя реальные социальные отношения.
Но в итоге не вынуждены ли мы с горечью признать, что этот проект нациестроительства им удался, вероятно, лучше всего? Что сегодняшние независимые государства Центральной Азии — его продукт? И как любое национальное государство, они тоже строятся на социальном исключении.
Гражданство, будь оно связано с «национальностью» или нет, как бы ни понимались национальность и нация, отделяет своих (имеющих гражданство) от чужих (мигрантов и беженцев). Как пишет сторонница no border movement Нандита Шарма, «быть Мигрантом — значит считаться не имеющим законного права на территорию, существование или политическое участие»5.
В том сибирском поселке, куда мы переехали, хуже, чем к мигрантам, относились только к коренным людям этой земли — не потому ли, что в одержимом национальной идеей мире для людей, лишенных колониальной властью возможности практиковать другое понимание мира, нет и права на политическую субъектность за пределами навязанного им определения «меньшинства»? «Меньшинство» в колониальном словаре значит «Мы пришли на вашу землю, убили ваших защитников, навязали вам свою власть и поселились здесь в таком количестве, что смогли уверить себя в том, что так и было всегда — в той версии истории, которую мы принесли с собой».
Россия — пример соединения экспансивной имперской логики и национального шовинизма, и этот кажущийся парадокс сообщает нам все, что нужно знать об обоих. Империя строится как расширение границ, как оккупация все новых и новых земель, руководствуется логикой включения. Национальное государство строится на исключении «чужих» под лозунгами защиты интересов «своих». Для империи чужих не существует, для национального государства чужие необходимы. Как же возможно их сочетание? Ответом может служить пропагандистский лозунг из России 2022 года, года начала полномасштабного вторжения в Украину и эксгибиционизма идеологии «русского мира»: «Я калмык, но сегодня мы все русские».
Эта абсурдная фраза — бессознательное националистской империи. Другой возможен, но только в акте отрицания собственной субъектности, только в акте обозначения своей субалтерности, только в позиции отрицания/преуменьшения своего различия. Этим же объясняется несвязность идеологического обоснования вторжения в Украину. Пропаганда одновременно заявляет: «Нет такого понятия, как украинская нация», «Русские и украинцы — это один народ» и «Все украинцы — нацисты», «Все украинцы — враги». Ненависть России к Украине — это месть за отказ подчиниться, за несогласие быть субалтерном. То же можно сказать об Израиле и Палестине; об Азербайджане и Армении; Турции, Сирии, Ираке и Курдистане.
Имперский национализм — имя нашей современности.
Так как же выбраться из нее, в какое будущее?
Люди без гражданства (лишенные его или никогда не имевшие) и люди без государства (рома, уйгуры, курды и многие другие, тоже нареченные там, где они живут, «меньшинствами») посреди этого празднества границ и регистраций, в которое превратила мир после Первой мировой войны, предстают живым знаком вопроса. Вопроса о том, к какой силе отсылать им, если за ними не стоят никакие административные единицы. Вопроса о том, насколько эффективны административные единицы, когда к ним отсылают для защиты своих прав, для поддержки, для заботы.
Не являются ли они сами — границы, государства, пропускные режимы, опоясывающие мир, — в первую и главную очередь проводниками насилия?
Что, если такие, как я и многие другие, не знающие, к какой земле нам обратиться за корнями, откажемся от этой тоски и позволим себе увидеть то, что давно уже знают наши тела — что мир, свободный от колониального наследия и глобализированной колониальности, может быть только миром без границ? Что, если знание истории, предков, корней не равно поиску чистоты, что идентичности — не жесткие клетки, а направляющие, которые меняются в зависимости от множества факторов, включая наш выбор. Наши предки — и в будущем, и в настоящем, мы — предки друг друга: те, кто влияет, поддерживает и формирует нас. А различия важны так же, как и общности, как и то, что мы еще не знаем о себе и друг друге.
Что встреча , выступающих против системы полицейского насилия, визовых режимов, лагерей для беженцев, и деколониального движения, выступающего за альтернативы множественным колониализмам и империализмам, должна случиться и остро необходима, если мы хотим объединиться в освобождении, а не запереться в обособленности?
Что можно требовать освобождения только всей земли, для всех, населяющих ее, пересекающих ее, ищущих убежища и дома?
Что, если мы помыслим мир, в котором память и чествование традиций — возвращенных, стертых, умерщвленных колониальными властями — будет сочетаться с упразднением иерархий, ими же и созданных?
Что, если в этом мире будет место всем?